Ей предложили последний выбор.

Умирать в больнице или дома.

В больничной палате она посмотрела на Рори, потом на меня, потом на остальных и задумалась, кому надо говорить.

Если Рори, то он крикнет:

– Эй там, сестра! Ты, ты, отцепи-ка от нее всю эту бодягу.

Если я, то не так грубо, но все равно резко. Генри бы сказал слишком доверительно, а Томми бы не заговорил вообще – еще мал.

После недолгих колебаний она выбрала Клэя, подозвала его, зашептала, и он повернулся к медсестре и врачу; обе женщины, обе невероятно добрые.

– Она говорит, что здесь ей не хватает ее кухни и что она хочет быть дома с нами.

Пенни подмигнула ему желтушным глазом.

– Ей надо играть на пианино… И присматривать за ним.

Но он показал при этом не на Рори, а на мужчину, который положил руку на макушку Томми.

Она подала голос с постели:

– Спасибо за все и вам, и вам.

Клэю тогда уже исполнилось тринадцать, он уже второй год как учился в старшей школе.

Его позвали в кабинет консультанта сразу после того, как вышел Генри; его спросили, не хочет ли он поговорить. Мрачное время до Клаудии Киркби.

Консультанта звали мистер Фуллер.

Как и Клаудия, это был не психолог, а учитель, которому поручили такое дело, и хороший парень, но зачем Клэю с ним говорить? Он не видел смысла.

– Знаешь… – сказал учитель.

Он был молод, в бледно-голубой рубашке. Галстук с орнаментом из лягушек, и Клэй думал: лягушки?

– Иногда постороннему выговориться легче, чем семье.

– У меня все хорошо.

– Ладно, ну, если что, я тут.

– Спасибо. Можно я уже пойду на математику?

Были трудные дни, конечно, были и ужасные, например, когда мы нашли ее в ванной на полу – она лежала, как озерная чайка, не долетевшая до теплых стран.

Были Пенни и наш отец в коридоре, он помогал ей идти. И он был такой балбес, наш папаша, что, глядя на нас, беззвучно проартикулировал: «Огонь девчонка, а?» – но осторожно, чтобы не ушибить ее.

Синяки, царапины. Высыпания.

Ничего не стоило такого риска.

Надо было им остановиться у пианино, передохнуть, выкурить по сигаретке.

Но, наверное, в умирании передышек не бывает, оно неотступно и неослабно. Глупо, конечно, так формулировать, но с этого времени уже это тебя не заботит. Умирание на удвоенной скорости.

Было так, что иной раз она заставляла себя завтракать, садиться за стол на кухне; но управиться с кукурузными хлопьями ей никак не удавалось.

Был однажды Генри в гараже.

Он молотил, как сумасшедший, по свернутому ковру, и, заметив меня, упал на землю.

Я стоял, беспомощный, цельнокроеный.

Потом подошел и подал руку.

Прошла минута, прежде чем он ее взял и мы вышли.

Иногда мы все собирались в их комнате.

Садились на кровать или расползались по ковру.

Мы были пацаны, и плечи выкладывались там для нее.

Мы лежали, будто военнопленные.

И, конечно, это были те мы, кого мы потом, в день годовщины, изображали, когда я читал вслух из «Одиссеи».

Только сейчас нам читал Майкл: звуки моря и Итаки.

Он стоял у окна.

Регулярно нас посещала медсестра, проверяла ее состояние. Препоручив ее морфину, замеряла пульс.

Или она так сосредоточенно мерила, чтобы забыть?

Или не думать о том, зачем она здесь и в какой роли: в роли призыва к расставанию.

Наша мать тогда была, безусловно, чудом, но чудом жестокого разложения.

Пустыня, обложенная подушками.

Губы такие горячие и сухие.

Тело, опрокинутое в одеяла.

Волосы пока удерживали свой рубеж.

Наш отец мог читать об ахейцах и кораблях, собранных в поход.

Но больше не было водной пустыни.

Никакого винноцветного моря.

Только одна прохудившаяся лодка, что никак не может затонуть.

Но да.

Да, черт возьми!

Случались и хорошие дни, случались и счастливые.

Были Рори и Генри, поджидавшие Клэя возле кабинета математики или физики, вальяжно привалившись к стене.

Темно-ржавые волосы.

Кривая улыбочка.

– Ну чего там, Клэй, пошли уже.

Они бегом неслись домой сидеть с ней, и Клэй читал, а Рори комментировал:

– Вообще не понимаю, почему Ахиллес такой слюнтяй.

Едва заметное движение губ.

Ей еще было чем с нами поделиться.

– Агамемнон похитил его подружку.

Отец вез их обратно в школу, выговаривая в ветровое стекло, но было ясно, что он вовсе не сердится.

* * *

Были вечера, кода мы засиживались допоздна, смотрели на диване старые фильмы, от «Птиц» и «В порту» до таких, которых от нее никак не ждали, – типа «Безумного Макса», и первого, и второго. Любимыми у нее оставались фильмы из восьмидесятых. По правде, два последних были единственными, которые Рори и Генри могли терпеть; остальные казались им тягомотиной. Пенни улыбалась, когда они ныли и стонали.

– Скучно, блин, как пещерное говно! – всякий раз каркали они, и в этом был свой уют и постоянство.

Метроном.

Наконец, тем утром, которое я ищу, – она, наверное, чувствовала, что время уже подходит, – она пришла за ним в три часа ночи.

Втащила капельницу через дверь нашей комнаты.

Сначала они сидели на диване.

Улыбка у нее держалась, будто на подпорках.

Лицо охватил распад.

Она сказала:

– Клэй, пора, слышишь? – и восполнила купюры во всех историях.

Ему было всего тринадцать, все равно еще рано, но она решила, что время пришло. Она рассказала ему сцены из прошлого на Пеппер-стрит, тайные страницы с сексом и живописью. Она ска-зала:

– Как-нибудь обязательно попроси отца порисовать.

Тут она приподнялась и снова обмякла.

– Только не реагируй на его гримасы.

Между тем по ходу рассказа ей стало жарко.

– Идем, может, на воздух, на крыльцо?

Шел дождь, и он сиял – такой мелкий, что мерцал в свете фонарей, – и они сидели, вытянув ноги. Привалились спиной к стене. Она медленно притянула его поближе.